На прошедшей выставке современного искусства Арт Москва в Гостином дворе нам понравилась живопись современного российского художника Дмитрия Глуговского. Она значительно выделялась на фоне других работ и мы постарались узнать побольше. Поэтому мы попросили Дмитрия рассказать немного о своей творческой биографии, живописи и ее смыслах.
“Начну с того, что очень долго я не считал себя профессиональным художником и не собирался им становиться. Мольберт всегда был рядом, но живопись увлекала не перспективами вхождения в профессиональное сообщество, а самим процессом создания картины. Я уже участвовал в выставках, были даже персональные, но учиться я поступил не в академию художеств, а в университет на философский факультет. Как-то эти две темы уживались во мне.
Дмитрий Глуговский
Выставок становилось всё больше, и однажды мне позвонили и сказали, что со мной хочет встретиться Герд Церхузен. Я о нём уже слышал, он был владелец галереи ADC в Москве. Это было неожиданно, я не собирался работать с галереей, но у нас сразу сложились хорошие отношения, и деловые и личные. Через некоторое время появился Ханс Эберхард. Он был человеком из другого мира, мне было удивительно, что он купил сразу много картин и потом сделал выставку в Форцхайме. Думаю, его сподвиг на это дело Церхузен. Мы успели немного пообщаться, и он сразу уехал.
Через некоторое время уехал и Церхузен. Галерея закрылась, а я продолжал выставляться в разных проектах и снова пошёл на пять лет учиться, уже психоанализу. Выставочная жизнь в Москве к концу 90-х стала спокойнее и скучнее. Я со своим приятелем, художником Сергеем Наумовым организовал в Фонде культуры серию персональных выставок под общим названием Музей. Несколько лет мы выставляли авторов, которых считали наиболее значительными и достойными.
В 2001 – 2002 у меня состоялись персональные выставки в двух парижских галереях. Особого интереса у французской публики мои работы не вызвали. Но там был забавный эпизод. На вернисаже ко мне подошёл журналист, похвалил мою живопись и сказал загадочную фразу: “Тебе осталось сделать только один шаг.” Фраза, конечно, вдохновляющая, и я ему за это благодарен, но до сих пор я пребываю в сомнении: что это за шаг? А может, я его уже сделал? Ну а если не сделал, то куда следует шагнуть?
Ещё одно сомнение заключается в том, что большинство проданных мной работ уехали в Германию. Не понимаю, почему именно немцы видят в моих картинах нечто достойное. Боюсь, и на этот вопрос я ответа не найду.
В 2010 снова объявился Эберхард. Он написал мне, что стал пенсионером, построил Кунстхаус и хочет заняться галерейным делом «для души», как он написал. Мы стали обсуждать мою персональную выставку. Это было непросто. Какие-то условия он выдвигал, какие-то – я. В какой-то момент мы всё же договорились. Но, увы, выставку он сделать не успел. Он скоропостижно умер. Но Кунстхаус продолжал функционировать и планы не изменились. Немцы издали календарь с моими картинами, уже обсуждались сроки, но тут разразился ковид. После ковида был издан ещё один календарь, но и теперь многострадальная выставка отложилась, уже из-за СВО.
Я продолжаю иногда выставлять свои картины, но у меня уже нет юношеского желания покорить весь мир. Рисую много, и мой интерес не проходит: всегда любопытно, что же выйдет в этот раз. Иногда мне нравится результат. Я примерно сформулировал, что я жду от зрителя. Обычно зритель сравнивает картину с тем, что он уже видел, знает. Он ссылается на музейные образцы, на оценку критика, на общественное мнение и т.п. Он боится оценивать работу сам, боится показаться смешным, наивным.
В Лувре перед Джокондой всегда стоит толпа, при том, что картина маленькая, а подойти к ней ближе, чем на 6-8 метров невозможно. К тому же, она закрыта толстым бронированным стеклом, которое всё же бликует. В соседнем зале висят большие картины Леонардо. К ним можно подойти близко и рассматривать в подробностях, но там нет толпы, зрители проходят мимо равнодушно.
Для меня идеальная картина та, которая не вызывает ассоциации с уже виденным, а требует непосредственной реакции, которая пробуждает в зрителе наивного ребёнка. Картина не должна быть только лишь предметом для созерцания или декорацией. Она должна смотреть на зрителя так же, как зритель смотрит на неё. В этой ситуации возникает возможность диалога зрителя с произведением искусства. Возможно, в этом и заключается тот последний шаг, который предстоит сделать художнику.
В моём субъективном представлении картина может быть живой и может быть мёртвой. Это крайние проявления, большинство картин находятся между этими параметрами, включая и те и другие качества. Живой картину делает внутреннее взаимодействие. Это могут быть социальные смыслы в монументальной живописи, взаимодействие персонажей в фигуративе, предметов в натюрморте или взаимодействие цветовых или композиционных особенностей в абстрактной живописи. Без этих взаимодействий в картине отсутствует напряжение, и зритель остаётся равнодушным к увиденному. В прошлые благословенные времена от живописи требовалось в основном миметическое сходство с натурой, но сейчас такой подход воспринимается как ремесленный и к высокому искусству имеющий малое отношение.
В качестве примера приведу работы Сезанна. В его картинах почти отсутствует внятный сюжет и буквальное сходство с изображённым объектом. Но при этом есть мощное, практически гипнотическое воздействие на зрителя. Проще говоря, на эти картины хочется долго смотреть.
Другой пример, прямо противоположный. В рекламных изображениях, наоборот, конфликтная структура не только не приветствуется, но и вовсе запрещена, так как целью ставится гладкость и беспроблемность предъявляемого артефакта.
В заключение скажу, что своей задачей я вижу создание картины, содержащей некую проблему, и приглашение зрителю решать эту проблему вместе с автором.”
Источники:
Личные материалы художника Дмитрия Глуговского
Подписывайтесь на наш телеграм-канал Art-minded
